И. В. Блауберг, Э. Г. Юдин
| ↑ | Оглавление | ||
| ← | «Теоретико-познавательные проблемы системного подхода» | Глава 5: Некоторые проблемы логики и методологии системного исследования. «Логико-методологический анализ как особая сфера системного подхода. Содержательные и формальные аспекты методологии и логики исследования систем» | → |
При анализе новых методологических направлений в современной науке (структурализма, функционализма, системного подхода) нередко исходят из того, что эти направления в ряде принципиальных моментов противоположны традиционным подходам классической науки. Особенно распространен тезис о радикальной противоположности этих направлений историческому подходу. Вопрос ставится так: структура или история, синхрония или диахрония, временной или вневременной анализ? В основе такой постановки вопроса фактически лежит предположение о том, что если исследование некоторого объекта производится с позиций, скажем, структурализма, то тем самым автоматически закрывается путь к изучению истории этого объекта. Естественно, что принятие такой предпосылки порождает критическое отношение к соответствующей методологии и даже попытки вообще поставить под сомнение ее научную состоятельность.
Примерно по такой схеме строится иногда критика этнологического и лингвистического структурализма. В подтверждение сошлемся на работу польского философа Тадеуша М. Ярошевского «Человек, структуры, история» (см. [229]), посвященную анализу концепции Клода Леви-Стросса. Автор делает ряд справедливых критических замечаний по поводу методологических крайностей, допускаемых некоторыми структуралистами, и вместе с тем признает положительный вклад этого направления в разработку форм и методов научного исследования. Однако его исходная критическая позиция содержит, на наш взгляд, и одну неточную предпосылку. По мнению Т. Ярошевского, любой синхронический анализ может выступать лишь в качестве одного из предварительных условий научного исследования, и он находится в таком же отношении к многоплоскостному динамическому подходу, как арифметика к высшей математике. Неточность этого утверждения состоит, с нашей точки зрения, в двух моментах. Во-первых, едва ли есть серьезные основания для рассмотрения синхронического анализа во всех случаях как неполноценного и не имеющего самостоятельного значения: если мы ставим своей задачей выявить структуру объекта в чистом виде (такая задача вполне правомерна), то синхронический подход будет для нас определяющим, а диахроническое исследование либо окажется излишним, либо будет играть подчиненную роль Во-вторых, в наиболее интересных и плодотворных исследованиях структуралистов различение синхронии и диахронии, структуры и истории принимается лишь как методологический принцип, а не как онтологический постулат; поэтому упрек в принципиальном неисторизме не может быть обращен к этим исследованиям.
Этот второй момент имеет самое существенное значение. Дело в том, что в онтологическом плане противопоставление структуры и истории объекта действительно несостоятельно, поскольку у любого реального объекта есть и история, и структура. Но когда речь идет о методологическом подходе, то такое противопоставление оказывается необходимым, однако несет в себе совсем иной смысл. В этом случае оно выражает позицию исследователя, сознательно учитывающего принципиальную возможность двух разнотипных задач при изучении одного и того же объекта и вытекающую отсюда разницу в ориентации исследования, а вместе с тем и в применяемых средствах анализа. При этом, конечно, должно учитываться, что на ином уровне исследования и при иных задачах может возникать проблема синтеза этих двух позиций. В учете этих различных возможностей (в том числе и возможности синтеза) и состоит методологический смысл этого противопоставления, его относительный, чисто познавательный характер.
Поскольку не существует единой совокупности процедур, пригодной для решения любых исследовательских задач, методологический анализ оказывается вынужденным вычленять некоторые крайние типы таких задач и применительно к ним проводить различение стратегии и методов исследования. Но вместе с тем методологический подход в принципе не ограничивается констатацией этого различения; его дальнейшая задача состоит в том, чтобы под такого рода различение подвести некий общий масштаб, т. е. единую основу, которая позволила бы соотнести, соизмерить два (или более) разных подхода к одному и тому же объекту изучения.
Очевидно, что если мы сравниваем между собой два разных понятия одинаковой (или достаточно близкой) степени общности и не выводимых одно из другого, то в роли масштаба по отношению к ним может выступать лишь какое-то третье понятие. В принципе такая же ситуация складывается и при сравнении двух подходов к объекту исследования: здесь речь должна идти либо о поиске некоторого третьего подхода, объединяющего оба рассматриваемых нами, либо, если это по каким-то причинам невозможно, о сравнении двух понятий, лежащих в фундаменте соответствующих подходов, и подведении их под избранное нами третье понятие. Нетрудно понять, что в нашем случае реально возможен лишь второй путь. И поскольку в рассматриваемых нами подходах центральными являются понятия структуры и истории, постольку в качестве такого третьего понятия естественнее всего привлечь понятие времени: ведь именно по отношению ко времени различаются эти подходы.
Проблема времени активно обсуждается в современной научной литературе, поэтому необходимо сделать некоторые предварительные пояснения относительно того, в каком аспекте мы будем привлекать и использовать это понятие. После того как теория относительности показала несостоятельность представлений об абсолютном времени, все более широко начали развертываться исследования не только собственно физического времени, но и тех специфических проблем, которые связаны с временными характеристиками биологических, психологических, социальных и некоторых других объектов. Не затрагивая вопроса о результатах этих исследований, отметим лишь, что они привели к постановке вопроса о различных типах времени. До сих пор эта типология строилась применительно к уровням и формам материи Но вполне правомерной является, на наш взгляд, и несколько иная постановка проблемы времени, связанная не с различением типов объектов как таковых и их внутренней ритмики, а с более общим различением типов изменений, характерных для объектов любого рода, если они обладают собственной историей, т. е. если их существование не ограничивается рамками простого цикла, постоянно воспроизводящего одну и ту же цепь превращений.
При таком подходе изменение выступит в качестве того общего предмета, который объединяет различные подходы к исследованию данного объекта, а различия в масштабе и характере изменений будут непосредственно выражаться в различии соответствующих временных параметров Иначе говоря, возникнет проблема специфически системного времени как общего масштаба всех тех изменений, которые претерпевает объект, представляющий собой систем.
С первого взгляда такая постановка вопроса может показаться несколько неожиданной — можно ли вообще говорить о времени, если мы исследуем структуру объекта Ведь в этом случае исследователь имеет дело как бы с моментальным снимком системы и, следовательно, время вроде бы не интересует его. Но это верно лишь для очень небольшого числа случаев, когда фактически исследуется не структура объекта, а его строение, морфология; при этом объект берется в его статике, и естественно, что для такого исследования время является иррелевантным Если же задача состоит в том, чтобы действительно выявить структуру системы, то сама сущность структуры как инвариантного аспекта системы (в этом смысле мы разделяем трактовку понятия структуры, даваемую Н. Ф. Овчинниковым; см., например, [116]) предполагает, что для ее выявления исследователь должен рассмотреть достаточно большое число вариантов, т. е. различных состояний и связей системы, ибо только таким путем можно определить в ней относительно устойчивое, неизменяемое. Следовательно, реальное структурное исследование имеет смысл постольку, поскольку в нем устойчивое раскрывается через изменяемое и, таким образом, в основу анализа кладется определенный тип изменений, а вместе с ним — в том или ином виде время как их масштаб. Эта основополагающая роль вариативности объекта структурного исследования очень прозрачно выступает, например, в разработанной К. Леви-Строссом методологии изучения структуры мифа: чтобы обнаружить подлинные ментальные структуры, скрываемые за тканью мифа, нельзя ограничиться каким-то одним вариантом данного мифа, а надо непременно сопоставить некоторый (притом достаточно большой) ряд близких по смыслу мифов; только тогда начинает раскрываться действительная логика мифологического мышления (см. [245]).
Таким образом, время может оказаться тем весьма существенным параметром, который позволит рассмотреть с единой точки зрения структуру объекта и его историю (эволюцию), т. е. создаст предпосылки для объединения— хотя бы в известных пределах — чисто структурного и чисто исторического подходов. Если представить себе, что такое объединение реально осуществлено, то общая теория определенного системного объекта или некоторого класса таких объектов выглядела бы как достаточно строго взаимосвязанная совокупность представлений о различных уровнях жизни объекта с характерным для каждого уровня ведущим типом изменений и соответствующей ритмикой, масштабом времени. Конечно, для того чтобы это была действительно общая теория данного класса систем, обязательно должны быть установлены правила перехода от одного уровня к другому и законы взаимосвязи разных ритмов. А это в свою очередь предполагает выработку соответствующих логикометодологических средств и процедур.
Как нам представляется, предварительным условием построения таких теорий является, с одной стороны, четкое методологическое осознание существенных различий чисто структурного и чисто исторического подходов к системным объектам, а с другой стороны — попытка через анализ разных типов изменений нащупать те переходные мостки, которые могли бы привести к синтезу этих двух подходов. Именно эта проблема и явится предметом нашего дальнейшего рассмотрения.
Когда исследователь сложного развивающегося объекта ставит перед собой задачу найти способ соотнесения двух существенно различных планов — плана функционирования и плана развития объекта — перед ним возникает следующая принципиальная трудность. Исследуя функционирующий объект, мы обращаем главное внимание на те его характеристики, которые обеспечивают его устойчивость, стабильность в относительно изменчивых условиях. При анализе развития нас прежде всего интересуют те характеристики и параметры объекта, которые обеспечивают различного рода сдвиги в нем при одновременном сохранении важных для него свойств и качеств, позволяющих рассматривать его как тождественный самому себе.
Механизмы обеспечения стабильности и механизмы развития действуют в значительной мере автономно и связаны обычно с разными компонентами системы. Поэтому знание первых далеко не всегда является условием понимания вторых. Например, гомеостатические механизмы в живом организме (в частности, автономные и нервно-мышечные регуляторные системы у человека и других животных) в последнее время успешно изучаются с помощью теории автоматического управления (см., например, [111]). Специалисты в этой области при изучении, скажем, систем, регулирующих температуру тела, вполне могут обходиться знанием принципов функционирования живого организма, не обращаясь к его эволюционному прошлому. Однако если мы зададимся вопросом о том, каким образом и под влиянием каких причин произошло разделение животных на гомойотермных («теплокровных») и пойкилотермных («холоднокровных»), то при ответе на него мы не сможем обойтись аппаратом теории автоматического управления и даже всех дисциплин, изучающих механизмы функционирования в организме; здесь нам потребуется понятийный аппарат теории эволюции.
Такого же рода трудности возникают и на более высоких уровнях теоретического обобщения. Если подойти с этой точки зрения к проблемам биологической систематики, то бросится в глаза принципиальное различие фенетического (построенного на фенотипе) и филетического (исходящего из филогенетических представлений) подходов к построению системы живой природы. Это различие настолько глубоко, что целый ряд ныне существующих видов на основании фенетического сходства относят к одним таксонам, а по принадлежности к определенной ветви филогенетического дерева — к другим. Эти факты заставляют задуматься об исходных основаниях систематики и, в частности, поставить под сомнение абсолютный характер принципа монофилии [93].
Приведенные примеры еще раз показывают, что принципы нашего подхода к предмету изучения и используемый при этом аппарат определяются прежде всего задачами исследования. Применительно к развивающемуся объекту в принципе могут быть поставлены задачи троякого рода: 1) анализ истории объекта безотносительно к его структуре, 2) анализ структуры объекта безотносительно к его истории, 3) структурно-генетический анализ объекта, который может выступать как в форме объяснения истории объекта через его структуру, так и в форме объяснения структуры объекта через его историю.
Научное познание развивалось таким образом, что эти по существу разнородные задачи так или иначе синкретически сочетались в любом исследовании сложного развивающегося объекта, с соответствующими акцентами в каждом отдельном случае. Однако до известного времени в методологическом самосознании науки «чистый» историзм1 не только пользовался благорасположением, но и считался единственно научным методом подхода к предмету изучения Такое положение не было продуктом чьего-то субъективного каприза. Оно определялось закономерностями развития самого познания Если схематически реконструировать логику познания объектов с собственной историей, то она выглядит примерно следующим образом.
Начиная с нерасчлененных представлений об объекте и схватывая объект в его статике, научное познание накапливает соответствующий эмпирический материал. Этот материал носит принципиально описательный характер, в лучшем случае воплощаясь в доброкачественную хронологию Следующая стадия познания состоит в том, чтобы построить объяснение полученной совокупности фактов. Как строится такое объяснение? Как известно, всякое объяснение предполагает определенную схематизацию. Для эмпирической истории самой простой и естественной формой схематизации является расчленение выявленного в описании множества фактов и событий на определенную последовательность состояний. При этом каждое состояние характеризует объект со стороны свойств и качеств, присущих ему как целому Дальнейшее движение состоит в том, что устанавливаются, с одной стороны, характеристики и параметры, выражающие изменения состояний, а с другой стороны — характеристики и параметры, выражающие устойчивость тех же состояний, т. е. их относительно неизменные моменты. После этого объяснение в принципе сводится к тому, чтобы соотнести между собой эти две группы характеристик и из этого соотнесения вывести причину изменений.
Методологический анализ этой схемы позволяет сделать три важных вывода. Во-первых, здесь имеет место выход в надэмпирическую сферу анализа, в сферу построения собственно теоретических конструкций. Во-вторых, выход в эту сферу опирается на определенную форму анализа объекта, которую можно было бы назвать синкретическим анализом, поскольку предметом расчленения является не сам объект, а последовательность состояний или стадий, проходимых им как нерасчлененным целым. В-третьих, такой способ исследования необходимо сопряжен с введением времени в качестве естественного масштаба изменений и поэтому является диахроническим.
Второй принципиальный путь схематизации эмпирического материала связан с попытками выделить состав объекта, его строение, элементы и связи. При этом центральной проблемой оказывается не отыскание некоей цепи причинных зависимостей, обусловливающих изменение объекта, а выявление внутренних взаимозависимостей этого объекта, его структурных и функциональных характеристик. Грубо говоря, при таком способе подхода целое объясняется через части; для объяснения того или иного элемента достаточно выявить его функцию в рамках целого.
С методологической точки зрения для этого пути исследования существенны следующие моменты. Как и в первом случае, здесь осуществляется выход в надэмпирическую сферу и, следовательно, мы имеем дело с формой теоретического анализа. Однако тут предметом расчленения является не последовательность состояний объекта, а сам объект в известном смысле безотносительно к этим состояниям. Поэтому здесь исследуется иной тип изменений, и понятие времени в том смысле, в каком оно употребляется при первом способе, оказывается излишним. С этой точки зрения второй путь схематизации является синхроническим.
Нарисованная нами картина является, конечно, крайне абстрактным выражением реальной логики познания. Но именно эта абстрактность позволяет подойти к выявлению существа историзма как метода познания. Ведь в своем предельном выражении историзм представляет собой одну из форм диахронического анализа, хотя бы уже потому, что он направлен на изучение смены состояний обекта в определенном масштабе времени. Но этим дело не исчерпывается. В качестве развитой методологии историзм включает в себя диахронический подход лишь как один из моментов, хотя и весьма существенных.
Не ограничиваясь рассмотрением последовательности состояний, исторический подход предполагает постановку вопроса о типах изменений, претерпеваемых объектом. Из многообразия этих типов он выделяет те, которые могут рассматриваться как факторы или причины, определяющие целостный процесс развития. Отсюда естественно вытекает проблема соподчинения, иерархии всей совокупности изменений объекта. После этого процесс развития предстает не как простая последовательность состояний, а как восхождение объекта к новым, более высоким и совершенным формам существования. При этом высшие формы выступают как продукт развития низших, а с другой стороны •— сами служат целям объяснения низших. Поскольку вычленяется определяющий тип изменений, постольку все многообразие процессов сводится к некоторым последовательным рядам и в конечном счете — к одной, главной последовательности. Чем именно является эта последовательность и каковы ее высшие пункты, определяется не только, так сказать, объективной картиной истории, но и позицией исследователя, в частности, современным ему уровнем познания, его социальными и нравственно-ценностными установками. Скажем, представления о биологической эволюции долгое время базировались на своеобразном антропоморфизме, считающем человека целью и венцом развития живого мира и трактующем все остальные ветви эволюции в качестве боковых или тупиковых. Известна также ограниченность социально-исторической концепции Гегеля, определявшаяся помимо всего прочего его представлениями о прусской монархии как высшей форме социальной организации.
Нетрудно заметить, что историзм подвергает существенной модификации по крайней мере один из постулатов диахронического подхода: он отказывается от синкретического анализа и опирается на определенное расчленение самого объекта, выделяя в нем те части, которые «ответственны» за изменения.
Аналогичным образом можно установить логическую связь между синхроническим анализом и структурализмом (в данном случае мы имеем в виду структурализм как определенную методологию подхода к объекту познания). Действительно, структуралистская методология в любых ее конкретных вариантах опирается на два момента: стремление установить строение, структуру объекта и отвлечение от исторического времени. Но как историзм не ограничивается рамками диахронного подхода, так и структурализм представляет собой существенную модификацию синхронического подхода. Она связана в первую очередь с понятием времени. Дело в том, что полное отвлечение от всякого времени возможно лишь для строго ограниченного класса задач, когда исследуется анатомия или морфология объекта и оперирование чисто синхроническим срезом этого объекта оказывается не только возможным, но и необходимым.
Но строение объекта, его анатомия и морфология еще не дают знания о собственно структуре этого объекта Структура — не мертвый слепок с застывшего объекта, а характеристика тех инвариантных его аспектов, которые выявляются лишь в процессе анализа его реальной динамики. Следовательно, структурная характеристика — это помимо всего прочего характеристика динамическая. Но дело не только в этом. Исследование структуры предполагает, что элементы, «части» объекта определяются не со стороны (или не только со стороны) их субстанциальных, субстратных свойств, а с точки зрения их места в рамках исследуемого целого, т. е. по выполняемым ими функциям. Поэтому в собственном смысле структурное исследование так или иначе оказывается связанным с анализом функционирования объекта и, следовательно, выступает как структурно-функциональное.
Оба эти обстоятельства — направленность на динамику и на функционирование — делают необходимым привлечение временных характеристик, благодаря чему время оказывается обязательным компонентом структурнофункционального описания. Но совершенно очевидно, что это не то историческое время, с которым имеет дело исследователь при анализе развития объекта, а особый тип времени, который можно было бы назвать временем функционирования. Принимая во внимание тот факт, что понятие времени далеко не тождественно простой внешней хронологии, выраженной в абсолютных единицах, можно сказать, что различение исторического времени и времени функционирования базируется на различении соответствующих временных масштабов.
Эта разница хорошо видна из следующего примера. Проводя сопоставительный анализ эволюции двух таких биологических видов, как, скажем, дрозофила и кролик, было бы бессмысленно пытаться определять темп и характер соответствующих эволюционных процессов в абсолютных единицах ввиду несопоставимости скоростей этих процессов. Поэтому современный биолог оперирует в этом случае такой единицей измерения, как время смены поколений и продолжительность жизни популяции. Иными словами, к анализу привлекается не понятие времени вообще, а собственного времени системы (этот удачный термин применил Ю. А. Левада; см. [81, стр. 223]), в рассмотренном нами примере — эволюционного, или исторического времени, причем это время оказывается существенно разным для разных систем; благодаря этому за хронологически одно и то же время разные системы как бы пробегают разные пути развития Именно учет этой разномасштабности времени позволяет строить эффективные сопоставления различных эволюционных процессов с точки зрения их темпа и механизма Эта проблема важна и в социально-историческом познании, в частности, при сопоставлении особенностей развития различных цивилизаций или типов культуры (очевидно, например, различие внутренних времен в европейской и восточных цивилизациях).
Специфика этого внутреннего исторического времени связана с наличием характерных для него особых единиц измерения В общем виде такие единицы соотносятся с более или менее крупными сдвигами в строении объекта, в формах его взаимодействия со средой и в способах жизнедеятельности. Для марксистского понимания социально-исторического процесса в целом в качестве наиболее важной единицы масштаба изменений выступает смена общественно-экономических формаций, причем сама эта единица не является хронологически однородной, у каждой формации есть свое особое внутреннее время.
Другой разновидностью собственного времени системы является время функционирования. Единица измерения здесь соотносится с осуществлением определенной функции или применительно к объекту в целом взаимосвязанной совокупности функций. Понятно, что в принципе, будучи переведены на язык хронологии, рассмотренные нами два типа единиц существенно разнятся между собой по величине. Однако эта разница далеко не абсолютна, и, например, при исследовании сложных социальных процессов нередко получается так, что два типа времени как бы перекрывают друг друга. Скажем, время полного воспроизводства определенной структуры в равной мере может учитываться как в историческом, так и в структурном анализе с той разницей, что в первом случае оно рассматривается как минимальное, а во втором — как максимальное собственное время системы. Эта «размытость» границ является, по-видимому, одной из причин того, что практически любое реальное исследование социальных процессов совмещает в себе оба масштаба времени, хотя такое совмещение в подавляющем большинстве случаев не фиксируется эксплицитно. В отличие от биологии, где понятие специфически биологического времени получило не только словесное признание, но и все более становится работающим понятием, в сфере социального познания дело пока не пошло дальше общей констатации специфичности социального времени. Поэтому, хотя процессы функционирования включаются в анализ процессов развития и наоборот, однако ввиду нерасчлененности используемых временных масштабов и отсутствия шкалы перехода от одного масштаба к другому в исследованиях первого типа время функционирования оказывается исчезающе малым, а в исследованиях второго типа — время развития, так сказать, «исчезающе большим»2.
Чтобы завершить общую методологическую характеристику исторического времени, надо остановиться еще на одном моменте — на принципе развития, составляющем одну из самых существенных особенностей историзма. Эта его особенность достаточно полно освещена в самых разных ее аспектах. В интересующем нас плане важно подчеркнуть, что акцент на развитии предполагает вычленение особого типа изменений объекта: таких, которые связаны с «совершенствованием», восхождением к более «высоким» ступеням, повышением форм организации и т. п Поэтому те исследования, в которых реализуется в собственном смысле историзм (и в которых, следовательно, так или иначе используется понятие исторического времени), концентрируют внимание не на всяких структурных сдвигах, а лишь на тех из них, которые дают единую линию восходящего движения.
Если рассматривать историзм не только с точки зрения его чисто методологических особенностей, но и как реальное направление в развитии научного познания, то его нужно поставить в контекст определенных форм движения науки и культуры в целом. В этом смысле богатый материал для анализа предоставили в последние десятилетия сравнительно-типологические исследования культуры. Они, в частности, позволили раскрыть некоторые важные специфические черты европейской формы культуры, которая в наиболее выпуклой форме обнаружила и способность к динамической смене типов социального устройства, и связанное с этим стремление к теоретической разработке проблемы развития. В поисках объяснения этих особенностей исследователи обращаются к самым разнообразным компонентам европейской культуры — как материальным, так и духовным.
Среди последних нередко называют христианство, в логике мышления которого существенно видоизменены по сравнению с античностью представления о времени и о течении исторического процесса. Если античные мыслители оперировали понятием времени как цикла, и в этом смысле все процессы выступали для них как замкнутые, то связанное с христианством мировоззрение утвердило взгляд на время, как на нечто линейно протяженное, имеющее в будущем открытую границу. Нужно подчеркнуть, что без такой трансформации понятия времени в принципе не могло возникнуть представление о прогрессивном развитии, вообще о нециклическом направлении каких бы то ни было процессов.
В оценке такого рода идей среди современных исследователей пет единодушия. Но в данном случае важно отметить существенный сдвиг в самой постановке проблемы, позволяющий пролить новый свет на понимание сущности цивилизации и социальности вообще, а вместе с тем выработать более широкий взгляд на судьбы и пути социального познания. В частности, такая постановка проблемы дает возможность объяснить историзм не только логически, но и исторически, т. е. рассмотреть его как имманентный продукт определенной социальнокультурной обстановки. Действительно, с этой точки зрения далеко не случаен тот факт, что историзм начинает проникать в научное и общественное сознание с эпохи Возрождения и Нового времени, когда стала обнаруживаться неустойчивость, изменчивость социальных форм. Закономерность этих изменений особенно выявилась в связи с полосой буржуазных революций в Европе. Именно на их фоне появились первые собственно теоретические концепции истории (сначала Вико, а затем Тьерри и Гегель)
Любопытно отметить, что за этими концепциями стояла не столько более или менее определенная и строгая научная методология (в точном смысле, т. е. как совокупность специфических приемов и процедур исследования), сколько общий для всей эпохи стиль мышления. Если этот стиль выразить несколько модернизированным языком, то можно сказать, что в его основе лежало стремление установить связи целостности в системах большого масштаба путем выявления законов, которым подчиняются крупные структурные сдвиги в этих системах. Именно тяготение к такой масштабности объяснения было причиной проникновения историзма не только в социальное, но и в естественнонаучное познание. Отсюда же и две важные методологические особенности историзма, взятого в чистом виде: синкретичность анализа, опирающегося на эту методологию (поскольку предметом этого анализа было фактически нерасчлененное или, во всяком случае, не вполне расчлененное целое), и ориентация па процессы, в которых достаточно четко прослеживаются существенные качественные изменения системы как целого, т. е. сдвиги, позволяющие при их изучении более или менее безнаказанно пренебрегать процессами текущего функционирования объекта.
С точки зрения перспектив развития познания огромная роль историзма определялась тем, что он ввел в науку совершенно новую действительность — развивающиеся объекты. Тем самым впервые (хотя еще и не во вполне адекватной форме) перед наукой была поставлена проблема времени — не как независимой переменной, не как внешнего масштаба, а как внутреннего фактора жизни систем, определяющего направление самой этой жизни. Одновременно было продемонстрировано, что средства и методы классического естествознания весьма мало приспособлены для изучения процессов развития. Так впервые зашатались философско-методологические устои классической науки.
Сейчас было бы трюизмом доказывать прогрессивность и научную плодотворность историзма как метода познания. На его основе возникли не только собственно исторические концепции применительно к обществу и органической природе в целом, но и первые теории антропогенеза, теории развития языка. Историзм наряду с другими методами познания был взят на вооружение марксизмом, последовательно применившим его в философии, политической экономии и теории научного социализма. При этом важнейшая специфическая черта марксизма определяется тем, что в анализе социальной действительности он сумел соединить историзм с диалектикой, т. е с определенным способом общего подхода к объяснению механизмов развития.
Но мы не случайно сказали, что марксизм взял на вооружение историзм наряду с другими методами познания. Диалектика, будучи более широкой методологией познания, чем историзм как таковой, самой своей направленностью на выявление механизмов развития предполагает не только исторический, но и структурно-функциональный подход к объектам исследования Как известно, «Капитал» К. Маркса, посвященный исследованию механизмов движения капиталистической формации, органически соединяет в себе анализ процессов функционирования и развития и справедливо считается образцом синтеза структурного и генетического подходов к объекту. «Капиталу» одинаково имманентны и широкое историческое описание, и скрупулезный анализ текущей экономической и социальной статистики. Двуединым является сам его замысел: с одной стороны, Маркс доказывает объективность действия социально-исторической закономерности, приводящей к неизбежной гибели капитализма; с другой стороны, эта закономерность отыскивается прежде всего не в далеком прошлом, а в способах текущего функционирования капитализма.
В этом смысле характерна, например, методология исследования Марксом денег. Начиная это исследование с определения денег как функционального элемента экономической системы, Маркс затем показывает логику исторического становления этого элемента; но при этом он не занимается описанием эмпирической истории денег и подчеркивает этот момент. Его анализ можно назвать псевдогенетическим, т. е. имеющим дело с общей логикой развития процесса, а не с конкретно-исторической формой его осуществления. Марксово исследование завершается показом роли денег как условия и функционального элемента уже собственно капиталистической формы товарного производства. Нетрудно убедиться, что в данном контексте исторический анализ выступает как одно из средств реализации структурно-функционального подхода к объекту исследования. Другим ярким примером сочетания исторического и структурно-функционального подходов является работа В И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма», в которой исторический анализ условий возникновения империализма выступает как один из способов объяснения структуры и особенностей функционирования капиталистического общества на империалистической стадии его развития
Эти примеры раскрывают один в высшей степени характерный момент: переход от умозрительных концепций к реальному изучению исторических процессов с неизбежностью ставит вопрос о том, что историзм не является по крайней мере единственным способом подхода к такому изучению. Марксизм продемонстрировал это в теоретической форме еще в середине XIX в. Это позволило ему занять адекватную позицию и несколькими десятилетиями спустя, когда социальная и философская мысль Запада вступила в полосу кризиса историзма.
Разочарование в историзме не было, конечно, продуктом одной лишь методологической ограниченности чистого историзма. Главную роль здесь сыграли иные факторы. Изменение характера, форм и ритма социальной жизни со второй половины XIX в. заметно поколебало представления об историческом процессе как о едином, цельном и равномерном, все подразделения которого совершают равноускоренное поступательное движение. Было, например, обнаружено, что возрастающие темпы технического прогресса отнюдь не сопровождаются соответствующими прогрессивными изменениями в других областях жизни. Отсюда следовало, что каждая из сфер социального целого обладает своей особой ритмикой и даже направлением движения. В результате исторический процесс перестал выступать как синкретическое целое с единым и жестким основанием, распался в глазах исследователей на относительно автономные составляющие, связь между которыми далеко не очевидна и требует для своего выявления значительных теоретических усилий. Уместно заметить, что реальное общественное развитие демонстрировало, пожалуй, обратную тенденцию: от относительной независимости подразделений социальной системы, характерной для европейской культуры вплоть до XX в., ко все более тесной их взаимосвязи (с учетом, правда, того обстоятельства, что эта взаимосвязь была отнюдь не простой и линейной), определяемой прежде всего ростом влияния научно-технического прогресса на все стороны жизни общества. В теоретическом же сознании именно относительная автономность развития этих сторон до поры до времени оставляла возможность однозначной (и в большинстве случаев произвольной) трактовки общественного развития в целом; с другой стороны, усиление реальных взаимосвязей внутри социального целого на фоне глубокой разнокачественности этих взаимосвязей служило как раз источником убеждения в отсутствии целостности культуры, убеждения, столь характерного для буржуазной социальной мысли начиная с XX в.
Представления о жесткой однонаправленности и восходящем характере исторического процесса были подорваны еще одним обстоятельством — большим материалом, накопленным к началу XX в. в области сравнительно-исторического изучения культуры. Открытие и исследование так называемых застойных цивилизаций показало, что далеко не всякая форма культуры обладает потенциями прогрессивного, восходящего развития. В этом свете способность к прогрессивному развитию перестала выступать как имманентная органическая способность всякой социальности; напротив, потребовалось объяснение самого этого свойства из каких-то особенностей типа культуры.
В результате этих трансформаций предшествующие концепции истории, быть может, несколько неожиданно, оказались отмеченными печатью телеологизма: то, что выступало в них как сокровенный смысл истории, при ближайшем рассмотрении стало выглядеть как предвзятость «конструктора», как привнесенная извне цель. Это подорвало престиж глобальных исторических концепций и вызвало недоверие к самому историзму как способу научного объяснения, породив в качестве антитезы теории замкнутых культур, циклического движения и т. п. (мы сейчас оставляем в стороне факторы идеологического порядка, побуждавшие буржуазных мыслителей выступать против идеи социального прогресса — это особая тема, выходящая за пределы нашего рассмотрения). Обнаружение неодинаковости состава и неравномерности ритма движения культуры и истории в целом привело к поискам тех компонентов, которые обладают относительной устойчивостью в историческом процессе (таковы, например, ценности, начало культурологическому анализу которых положили неокантианцы баденской школы).
Кризис чистого историзма затронул сферу не только социального, но и естественнонаучного познания, хотя в этой последней он выступил, понятно, в иных, гораздо менее трагических формах, да и причины у него были, в общем, иные. Главное, по-видимому, заключалось в том, что уже само выдвижение идеи развития органического мира (как и идеи развития в геологии или космологии) сразу же поставило вопрос о механизмах этого развития. В этом смысле эволюционная теория Дарвина стимулировала не только развитие палеобиологии, эволюционной морфологии и других чисто эволюционных дисциплин, но и развитие генетики, изучающей один из главных механизмов эволюции — наследственность. К тому же обстоятельное изучение конкретного хода эволюционного процесса показало, что он не укладывается в однозначное изображение. Одним из наиболее ярких сдвигов в эволюционном мышлении биологов явилась концепция А. Н. Северцова, в которой исследуется не только главная ветвь, но и боковые и тупиковые «ходы» эволюционного процесса. В свою очередь, исследование конкретных форм эволюции и ее механизмов все более настоятельно выдвигало в качестве самостоятельной проблему организованности живой материи, а расширение объектной области биологии (развитие молекулярной и субмолекулярной биологии, а с другой стороны — развитие экологии) поставило вопрос о построении единой картины жизни, в которой ни один из уровней не может претендовать на роль главного (см. по этому поводу [184], а также [186]). Таким образом, при всей внешней «бесконфликтности» сдвиги в естественных науках затрагивали весьма глубокие концептуальные проблемы и так же, как в социальном познании, вели к постепенному отказу от линейных, однозначных схем объяснения.
С методологической точки зрения интересно отметить, что кризис историзма сопровождался довольно существенным пересмотром категориального аппарата исторического (и не только исторического) мышления. Возможно, наиболее интересное из этих изменений связано с судьбой категории субстанции (независимо от реального употребления этого понятия в том или ином коню ретном исследовании). Вплоть до середины XIX в. научное мышление, как мы уже отмечали в гл. I, практически во всех областях знания носило субстанциальный характер. Пожалуй, наиболее заметные издержки субстанциализм мышления породил именно в сфере социального познания, где он выступал методологическим источником и основанием многообразных универсальных конструкций идеалистического толка (типа «духа народа» у В Гумбольдта или «жизненного порыва» у А. Бергсона). Специфической чертой трактуемой таким образом субстанциальности было требование единственности, исключительности начала, возводимого в ранг субстанции. Этого методологического ригоризма не избежала и немецкая классическая философия, выдвинувшая в качестве субстанции истории духовную деятельность человека. Последовательное решение этой методологической проблемы дал лишь марксизм, который, не отказавшись от плодотворной идеи единого основания культуры, в то же время выдвинул в качестве такой основы социальную практику — категорию, которая при безусловном сохранении монистического подхода не только сама является структурно богатой, но и требует структурного рассмотрения социальной реальности.
Во второй половине XX в. обнаружение неоднородности, расслоенности всякого реального процесса развития привело к основательному подрыву веры в традиционный субстанциалистский способ мышления: единая субстанция таких процессов распалась на ряд образований, каждое из которых получило в глазах исследователя относительное, а не абсолютное значение. Грубо говоря, на первый план выступили различия, а не единство основы изучаемой действительности. Это, кстати, явилось одним из подтекстов критики старого историзма: поскольку в социальном познании субстанция исторического процесса носила, как правило, неличностный, а порой даже антиличностный характер, постольку соответствующим концепциям противопоставлялась точка зрения, исходящая из суверенности, несводимости личности к внешним для нее, хотя и вполне реальным формам социальной жизни, т. е. принципиально несубстанциальный подход к социальной сфере.
Но и в естествознании происходили близкие к этим изменения. Достаточно в этом смысле сослаться на судьбу понятия гена в биологии. Возникнув как результат представлений о материальном носителе наследственности, это понятие первоначально выражало единую первооснову явлений наследственности. Затем, по мере развития генетики, его исходное содержание расслоилось, и в современной научной литературе это понятие уже не играет прежней субстанциальной роли. Связанные с ним явления выражаются при помощи целой системы понятий, относящихся к различным уровням биологической организации, от субмолекулярного до популяционного и видового (одна только молекулярная генетическая структура описывается при помощи целого ряда понятий, таких, как кодон, оперон и т. п.).
Завершая общую характеристику причин, вызвавших кризис традиционного историзма, нужно указать еще специфически логические ограниченности этого метода познания, взятого в чистом виде. Дело в том, что развитое историческое исследование так или иначе сталкивается с проблемой поиска инвариантов процесса развития, т. е. тех его характеристик, которые выступают в качестве постоянно (хотя бы относительно) действующих факторов и условий изменения объекта, сами оставаясь более или менее устойчивыми. Но переходя к анализу таких инвариантов, исследователь фактически начинает изучать механизмы развития и способы их реального функционирования в истории системы. А это означает, что на первый план выдвигается проблема структуры данного исторического процесса. Иными словами, в определенном пункте историческое исследование в силу собственной логики развития должно стать структурным. Однако сам по себе историзм, как один из методов познания, не располагает адекватными средствами изучения структуры объекта.
Осознание всей этой совокупности обстоятельств и привело к кризису и критике историзма. Как обычно бывает в таких случаях, критика основной удар направила не столько против историзма как такового, сколько против его вульгарных реализаций. Поэтому она отнюдь не во всем была справедливой и нередко впадала в нигилизм (обстоятельный анализ этой критики дан в работе Ю. А. Левады [81, стр. 205—213]). Однако в ней было и конструктивное начало. Одним из его проявлений оказалось возникновение структурализма как особого метода подхода к сложным объектам.
Чтобы избежать недоразумений, надо оговориться, что возникновение структурализма не означало преодоления ограниченностей чистого историзма. Структурализм не был более «высоким» по отношению к историзму методом; реально он выступил, особенно поначалу, скорее как его антитеза. В частности, в социальном познании структурализм видел свою задачу не в исследовании структуры исторического процесса — проблемы, в которую уперлось развитие традиционного историзма — а в изучении «синхронических» структур, т. е. структур, взятых вне контекста развития, исторического изменения. Едва ли есть основания в принципе отрицать научную правомерность такого подхода к анализу сложных объектов. Эта правомерность подтверждается и реальными успехами структуралистской методологии в различных областях научного познания (мы имеем в виду прежде всего достижения лингвистического и этнологического структурализма, а также структуралистские работы в области семиотики).
В методологическом плане важнейшая черта структурализма состоит в том, что он предполагает переход от глобального рассмотрения объекта в целом к его расчленению и дифференцированному изучению его строения и функционирования. Это не только позволяет увидеть новые стороны и связи изучаемого объекта, недоступные при иных подходах (иных расчленениях), но и требует введения нового исследовательского аппарата. С концептуальной точки зрения такой подход сопряжен с выдвижением в качестве центральных понятий структуры и функции, а это открывает возможности для применения аппарата математики, который хорошо приспособлен для описания функциональных зависимостей и формальных структурных характеристик объектов. Таким образом, структурализм открыл путь к математизации тех областей знания, в которых до этого такая возможность отсутствовала или, во всяком случае, не имела под собой серьезных оснований.
Но реально в значительной своей части будучи именно антитезой, а не снятием историзма, структурализм сам столкнулся с вполне определенными методологическими трудностями. Недостаточность его концептуальной базы выражается прежде всего в том, что он ориентирован на выявление лишь некоторых из всего множества связей системного объекта. Правда, это как раз те связи, которые обеспечивают вполне определенную организацию объекта и «ответственны» за его целостное функционирование: если нам удается раскрыть, например, структуру мифа, то мы не только проникаем в законы его логической организации, но и постигаем некоторые весьма существенные особенности вообще всяких ментальных структур, характерных для мифологического мышления. Но вместе с тем если способ выделения и, главное, расчленения объекта не фиксируется, то обычно не осознается принципиальная возможность других расчленений этого же объекта, в том числе и таких, которые, быть может, более адекватны данной исследовательской задаче. В такой ситуации исходная структурная картина объекта, будучи единственной, может оказаться необоснованной и потому произвольной. Вполне определенные ограничения на строй и способ рассуждения накладывает и понятие функции, если оно несет основную категориальную нагрузку в исследовании (об ограничениях, связанных с применением этого понятия, см. [23, 24]). Это обстоятельство было достаточно выпукло продемонстрировано историей структурно-функционального анализа в социологии, как в том смысле, что он не сумел привести к построению более или менее широких социологических теорий, так и в том смысле, что по мере развития этой методологии все более основательной критике подвергаются исходные постулаты функционализма и само понятие функции (точнее, его категориальный статус).
Все это свидетельствует о наличии очевидного логического «потолка» у структурного подхода, взятого в чистом виде (или у его структурно-функциональной разновидности, нашедшей применение в социологии). «Потолок» этот становится явным, когда мы проектируем такой подход на проблему времени: не нужно доказывать, что здесь анализу подвергается лишь один тип изменений со свойственной им ритмикой. И сама логика исследования в какой-то точке с необходимостью приводит к тому, что развитое структурное исследование должно обратиться к изучению и объяснению не только процесса функционирования, но и структурных сдвигов объекта, т. е. принять во внимание иной тип изменений, иную ритмику. Однако структурализм как таковой не располагает необходимыми логико-методологическими средствами для постановки и решения таких проблем, хотя надо заметить, что именно в работах структуралистов-историков была впервые поставлена проблема типологии времени в системах (см., например, [223а]).
Говоря об ограниченностях структурализма, мы не рассматриваем их как нечто исключительное: любая конкретная методология создается и применяется для решения лишь вполне определенных научных задач, а за этими пределами она неизбежно начинает жить совсем иной жизнью. Пока то или иное методологическое направление развивается в сфере метода, оно не утрачивает непосредственной связи с породившими его задачами и оказывается ограниченным с той же естественностью, с какой ограничен любой тип научных задач и проблем. В эгом смысле наличие границ эффективности у структурализма, как и у всякой иной конкретной методологии, вполне неизбежно, и от исследователя здесь требуется лишь осознание этого обстоятельства.
Но история познания показывает, что практически ни одна более или менее значительная методологическая концепция не ограничивалась исключительно выполнением своих прямых функций. Обычно дело обстоит таким образом, что чем более эффективной оказывается новая методология, тем быстрее и шире предпринимаются попытки ее онтологизации и концептуализации. Разумеется, под любым методом непременно лежит определенное онтологическое основание, как такой образ действительности, который порождает необходимость именно данной процедуры или их совокупности. Онтологизация же имеет место тогда, когда этот образ как бы поглощает всю действительность без остатка, т. е. когда онтологическое основание метода начинает выступать в качестве основания теории, но не теории метода, а непосредственно теории самой действительности Иначе говоря, знание о знании начинает выполнять функции знания о мире. Для самой науи такой процесс в общем-то вполне естествен и отражает постоянно существующее стремление каким-то (в том числе и таким, который расходится с принятыми нормами) образом заполнять пробелы, существующие на карте познания. При этом понятно, что с развитием познания в данной сфере надобность в подобной подмене теории методом отпадает. Так, еще недавно в теоретической биологии можно было наблюдать сильно выраженное стремление представить основные понятия молекулярной биологии в качестве «последней» реальности, определяющей сущность жизни; успешное развитие других областей биологического знания уже сейчас подорвало основания под подобными попытками.
Подведем некоторые итоги. Рассматривая методологические особенности исторического и структурного подходов к изучению развивающихся объектов действительности, мы стремились показать, что эти подходы в исходной точке различаются по их принципиальному отношению к проблеме времени в изучаемых системах, т. е. к типу и масштабам изменений этих систем. И как условной, относительной является всякая типология изменений, так условно и противопоставление методов их изучения. С позиций современной науки уже стало очевидным, что пора антитетического рассмотрения историзма и структурализма осталась позади.
Осмысление опыта развития этих двух способов исследования приводит к выводу о несостоятельности абстрактной постановки вопроса о приоритете любого из них. Для подавляющего большинства современных исследователей организованность объекта изучения является такой же реальностью, как и его способность к развитию. Отсюда вытекает, что вполне правомерна постановка вопроса о самостоятельном (или преимущественном) изучении как развития объекта, так и его структуры. Если лет 30—40 тому назад такую правомерность надо было доказывать только в опоре на чисто методологические соображения, то теперь она подкрепляется и очевидными практическими достижениями, завоеванными познанием на каждом из этих путей. При этом мы хотели бы подчеркнуть, что реализация структурного подхода нашла себе место не только в рамках собственно структурализма, как вполне определенного методологического направления, сформировавшегося в гуманитарном познании, но и в гораздо более широких рамках системно-структурной методологии. Поэтому рассмотрением антитезы историзма и структурализма мы лишь хотели более выпукло обозначить различие соответствующих исходных методологических позиций и показать, что развитое исследование с любой исходной ориентацией в конечном счете приходит к такой точке, когда перед ним возникает проблема снятия антитезы и перехода к попыткам построения синтетической теории объекта.
Марксизм еще в прошлом веке методологически и теоретически показал принципиальную возможность решения такой задачи. Этот поучительный опыт так или иначе учитывается наукой второй половины XX в. Правда, структурно-генетические теории еще не стали обычным явлением в науке наших дней. Но они уже начали появляться. Можно указать, например, на генетическую эпистемологию Ж. Пиаже, центральным моментом которой является анализ движения («филиации») психических структур (см., например, [123]), на концепцию А. А. Малиновского, в которой формулируются структурные закономерности биологических систем, в том числе и в эволюционном аспекте (см. [96, 97, 153, стр. 10—22]), на теоретическую схему К. М. Хайлова, в которой делается попытка синтезировать представления об организации и эволюции биологических систем [183]. Не менее характерен и тот факт, что в последние годы все более интенсивными становятся попытки найти эффективные приложения структурного подхода к исследованиям в некоторых областях социального познания. Здесь можно найти и работы историков французской школы «Анналов» (см., например, [223а]), и труды советских историков и философов в области теоретических проблем исторической науки, и крайне интересные исследования советских специалистов по семиотике.
С методологической стороны все эти работы интересны тем, что в них постановка проблемы об отношении структуры и развития непосредственно переплетается с проблемой типологии времени в изучаемых системах (в ряде случаев такая связь в прямой форме фиксируется самими исследователями). Такой подход представляется очень перспективным именно с точки зрения синтеза структурного и генетического способов исследования объекта; во всяком случае, здесь намечается реальная категориальная основа для этого. Можно с достаточной уверенностью думать, что дальнейшее развитие подобных исследований позволит построить более расчлененные и детализированные представления о времени как факторе многоплоскостной интеграции системных объектов и тем самым будет существенно содействовать обогащению общей методологии системно-структурных исследований.
| ↑ | Оглавление | ||
| ← | «Теоретико-познавательные проблемы системного подхода» | Глава 5: Некоторые проблемы логики и методологии системного исследования. «Логико-методологический анализ как особая сфера системного подхода. Содержательные и формальные аспекты методологии и логики исследования систем» | → |
© Виктор Сафронов, 2006–2017
Пользовательское соглашение | RSS | Поддержать проект | Благодарности